Урок третий

Цикл Н. А. Заболоцкого «Последняя любовь»

      Тема любви особенно привлекает одиннадцатиклассников. Если позволяет время, то обращение к циклу «Последняя любовь» может быть очень продуктивным и повлияет на формирование устойчивого интереса к лирике Заболоцкого. Однако мы не рекомендуем рассматривать одно из стихотворений вне контекста всего цикла.
      Как может быть организована работа? Десять учеников по заданию учителя могут подготовить выразительное чтение каждого из стихотворений цикла. Класс читает цикл дома, готовясь представить свою версию его истолкования.
      В начале урока учитель спрашивает, какое впечатление произвел на учеников цикл, какой они увидели сюжетную линию, какова кульминация цикла. Затем готовившиеся дома ученики последовательно читают стихотворения, класс обсуждает их роль и место в цикле как едином произведении.
      При обсуждении педагог может опираться на положения, предложенные в данном ниже материале.

Цикл Н. А. Заболоцкого «Последняя любовь»:
опыт восприятия

      Мы часто слышим по радио эти стихи, превращенные исполнителями в отдающий вульгарностью шансон. Но искаженный, потерявший одну строфу текст стихотворения Николая Заболоцкого «Признание» даже в этом случае не теряет благородно-сдержанного своего звучания, несет в себе яркую энергию мужского восхищения тайной женственности, стремление разгадать загадку женской души. Начинается стихотворение так:

Зацелована, околдована, С ветром в поле когда-то повенчана...

      Из цикла Николая Заболоцкого «Последняя любовь» (1956—1957) в школьных программах и учебниках по литературе встречаются два стихотворения: «Признание» и «Можжевеловый куст». Но говорить об этих произведениях вне цикла — значит рассматривать отдельные детали ткацкого стана, тогда как лишь все детали в своем взаимодействии дадут возможность увидеть узор, сотканный автором.
      Цикл этот можно сравнить с «Панаевским циклом» Н. А. Некрасова и с «Денисьевским циклом» Ф. И. Тютчева. По стихотворениям Некрасова и Тютчева можно проследить историю любви, проникнуть в сущность ее ключевых моментов, познать ее торжество и драматизм. Безусловно, циклы эти не только интересны нам как свидетельства любви их авторов к Авдотье Панаевой и Елене Денисьевой, но важны как художественные творения, как документы развития человеческой личности и даже — в социально-психологическом плане — как отражения динамично развивающихся отношений мужчины и женщины в целом.
      Однако между произведениями Некрасова и Тютчева, с одной стороны, и циклом Заболоцкого — с другой есть существенное различие. Стихотворения первых двух авторов объединены в циклы исследователями их творчества — литературоведами. Заболоцкий же сам объединяет десять стихотворений в единое целое, создает цикл — круг, кольцо переплетенных, пересекающихся образов. Рассказывая о своем позднем чувстве, поэт сам ставит заглавную букву — и точку — в истории любовных отношений.
      Заболоцкий осознает «Последнюю любовь» именно как цикл. Он размещает стихотворения не точно в соответствии с хронологией событий: стихотворение «Встреча» помещено девятым номером. По сути, поэт создает роман в стихах. Если любовные стихотворения первых книг Ахматовой можно было бы сравнить с разрозненными страницами различных романов, то цикл Заболоцкого — это законченное и композиционно выстроенное художественное произведение со своей идеей, с развитием действия и кульминацией просветления.
      Интерпретация лирического произведения — процесс глубоко индивидуальный. Такой подход к ней позволяет автору статьи говорить о своих личных ассоциациях.
      Давайте откроем томик Заболоцкого и вместе прочитаем цикл «Последняя любовь».
      Начинается созданный поэтом роман стихотворением «Чертополох» не с картины первого свидания, а с изображения неожиданно вспыхнувшей душевной драмы:

Принесли букет чертополоха И на стол поставили, и вот Предо мной пожар, и суматоха, И огней багровый хоровод.

      Первая же строка вызывает в сознании странный диссонанс: не принято создавать букеты из чертополоха! В народном восприятии это колючее сорное растение, именуемое татарином (татарником), мордвином, муратом (В. И. Даль), соединяется с представлением о вредном, нечистом, злом.
      Очевидно, именно слово мурат подтолкнуло Льва Толстого к созданию поэтического образа несгибаемого, обладающего поразительной волей к жизни придорожного татарника в повести «Хаджи-Мурат». С тех пор образ этого растения ассоциируется проявлением страстности и романтизма.
      Что же для лирического героя Заболоцкого внезапно вспыхнувшая любовь? Чертополох — нечисть, страсть, черта, разделяющая жизнь; полыхание, всполохи, огонь, которые не бывают нечистыми, — очистительное пламя. Роковое соединение темного с высоким. Душевный пожар, сумятица чувств, багровый (не багряный) хоровод огней.

Эти звезды с острыми концами, Эти брызги северной зари И гремят, и стонут бубенцами, Фонарями вспыхнув изнутри.

      Звезды — «звезда с звездою говорит» — высокий свет, к которому стремишься, — но «звезды с острыми концами», которые могут ранить — тело и душу. Северная заря — Аврора — «звездою севера явись» — лента зари забрызгана звездами — брызги — это когда что-то разлилось или разорвалось — или брызги фонтана — «ворвались, как маленькие черти», в святилище, где сон и фимиам...
      Цветы чертополоха — «гремят и стонут бубенцами» — образ русской дороги — колокольчик звенит — «этот стон у нас песней зовется»... «Фонарями — ночь, улица, фонарь, аптека — вспыхнув изнутри» — и только маленький фонарщик... Пушкинская мелодия и бесконечная русская дорога, долг и неутолимая страстность сплавлены воедино.
      Самое первое слово — глагол: принесли. Кто принес? Нет, не я. Но кто внес в мою комнату этот букет? И почему у меня нет сил его убрать? Выкинуть вон? Те, кто принесли, обладают особой властью, давая неизбежность и право измученной, испепеленной страданиями душе пережить это внезапно раскрывшееся чувство.
      Прислушиваясь к себе, вглядываясь в странный букет, лирический герой видит во вспышках раскрывшихся бутонов полыханье рождающихся вселенных, с ясностью ощущает человека — микрокосмом, душу и тело — воплощением космической борьбы материи и духа:

Это тоже образ мирозданья, Организм, сплетенный из лучей, Битвы неоконченной пыланье, Полыханье поднятых мечей. Это башня ярости и славы, Где к копью приставлено копье, Где пучки цветов, кровавоглавы, Прямо в сердце врезаны мое.

      Странный букет навевает сон — быль? Навь и явь — как их различить? Образ женщины — «сказочной птицы» — архетип русского сознания — связан с образом «высокой темницы» — башни, терема, где живут царские дочери-невесты. Черная, как ночь, решетка преграждает путь герою. Но герой не сказочный богатырь, не прискачет к нему на помощь Сивка-Бурка:

Но и я живу, как видно, плохо, Ибо я помочь не в силах ей. И встает стена чертополоха Между мной и радостью моей.

      Это горькое осознание, как образ острого, ранящего, пронзающего насквозь («простерся шип клинообразный» в «Чертополохе» — «проколовший меня смертоносной иглой» в «Можжевеловом кусте»), проходит через весь цикл «Последняя любовь».
      И последняя строка — «взор ее неугасимых глаз» — негасимая лампада — «вечная лампада зажжена» — ореол святости, ощущение великого таинства.
      Пятистопный песенный хорей сменяется трехстопным, вальсирующим на волнах анапестом «Морской прогулки»:

На сверкающем глиссере белом Мы заехали в каменный грот, И скала опрокинутым телом Заслонила от нас небосвод.

      Если чертить сюжетную линию романа, то нужно написать: герой со своей возлюбленной едут из города, где трудно встречаться, на море, в Крым. Банальная псевдоромантическая поездка? Подальше от жены, к ласкающему морю? Для лирического героя цикла это не так. Каждый день, каждый взгляд он воспринимает как горький подарок, в событиях видит отражение вечности.
      В первом стихотворении — взгляд в небо, соотнесение своего мироощущения с законами мироздания, высшими законами. Во втором — обращение к воде как символу подсознания, погружение в мир отражений, попытка постичь законы превращения тела и движений души.
      «В подземном мерцающем зале», под нависшей неживой массой вдруг ставшей одушевленной (телом) скалы, страсти теряют накал, человеческое тело теряет вес и значимость:

Мы и сами прозрачными стали, Как фигурки из тонкой слюды.

      Отраженный мир всегда притягивал внимание поэтов и художников. Бликующие, множащиеся, дробящиеся отражения у Заболоцкого приобретают метафизический смысл. Люди пытаются осознать себя в отражениях, а те, как законченные стихи, уже отделились от своих прототипов-создателей, подражают, но не копируют их:

Под великой одеждою моря, Подражая движеньям людей, Целый мир ликованья и горя Жил диковинной жизнью своей.

      Жизнь человека отражается дважды — в космосе и в воде, и вертикаль духа связывает две стихии:

Что-то там и рвалось, и кипело, И сплеталось, и снова рвалось, И скалы опрокинутой тело Пробивало над нами насквозь.

      Загадка отражений завораживает, но остается нераскрытой: водитель увозит экскурсантов из грота, и «высокая и легкая волна» уносит лирического героя из реальной жизни, жизни воображения и духа — в сон быта.
      И в конце второго стихотворения появляется образ, который тоже станет сквозным для всего цикла, — образ лица — «твое лицо в его простой оправе» — как воплощения жизни души:

...И Таврида из моря вставала, Приближаясь к лицу твоему.

      Не возлюбленная приближается к берегам Крыма, но Таврида, древняя, насыщенная памятью земля, как живая, встает навстречу женщине, словно вглядываясь в ее лицо, пытаясь распознать, насколько потоки ее сознания синхронизированы с глубинными токами рождающей земли.
      Кульминация сюжетной части цикла — стихотворение «Признание». Это не простое признание в любви. Женщина, которую любит лирический герой, — необычное существо. Веселье и печаль — земные чувства, которые может испытывать простая женщина. Героиня цикла — «не веселая, не печальная», она обвенчана с ветром в поле, она сходит к возлюбленному с неба; соединяясь с ней, он словно бы соединяется с мировой душой. Но ее магическое начало не просто затаено, скрыто — оно заковано в оковы — «высокая темница // И решетка, черная, как ночь». Заковано кем? Судьбой? Роком? Это остается неизвестным так же, как ответ на вопрос: кто же принес букет чертополоха?
      Стремление выявить в полной мере подлинную — колдовскую, надмирную — сущность — вечную женственность? — вызывает страстные попытки разорвать оковы. Поцелуи сказочного принца разрушают чары волшебного сна — герой разрывает оковы «слезами и стихотвореньями», которые прожигают не тело, но душу.
      Человек — это мир, замок, башня («отворите мне темницу, дайте мне сиянье дня, чернобровую девицу»), в которую надо ворваться:

Отвори мне лицо полуночное, Дай войти в эти очи тяжелые, В эти черные брови восточные, В эти руки твои полуголые.

      Мир полуночной тайны не становится плоским: даже слезы — не слезы, они только чудятся, может быть, они только отзвук собственных слез, а дальше, за ними — еще одна решетка, черная, как ночь...
      И вновь, как в «Морской прогулке», кружит нас четырехстопный анапест — это «Последняя любовь». В первых трех стихотворениях мы видим только лирического героя и его возлюбленную, здесь же появляется третье лицо — наблюдатель, шофер. И повествование ведется не от первого лица, как раньше, а от лица автора, что дает возможность взглянуть на ситуацию со стороны.
      Вечер. Водитель такси привозит пассажиров к цветнику и ждет их, пока они гуляют:

...Пожилой пассажир у куртины Задержался с подругой своей. И водитель сквозь сонные веки Вдруг заметил два странных лица, Обращенных друг к другу навеки И забывших себя до конца.

      Заметил не фигуры, не позы — лица! Лица не влюбленные, не восторженные, не восхищенные — странные. Любовь для героев не легкий флирт, не физиологическое влечение, но гораздо больше — забвение себя, обретение смысла жизни, когда человек вдруг понимает: так вот для чего дана душа! Такая любовь освящена свыше:

Два туманные легкие света Исходили из них...

      Описание великолепной цветущей клумбы — «красоты уходящего лета» — напоминает стихи Заболоцкого-раннего с его дерзкими и красноречивыми сравнениями. Но тогда это было самоцелью — здесь же становится средством создания контраста между торжеством жизни, праздником природы и неизбежностью человеческого горя.
      Цветочный круг, по которому молча идут наши герои, кажется бесконечным, но шофер — наблюдатель — знает, что кончается лето, «что давно уж их песенка спета». Но герои пока этого не знают. Не знают? Почему же они идут молча?
      Южное счастье действительно кончилось. Снова, как в первом стихотворении, пятистопный хорей, повествование от первого лица, Москва и невозможность встречаться: «Голос в телефоне». Лицо живет отдельно — и голос тоже отделяется от тела, словно обретая собственную плоть. Сначала он «звонкий, точно птица», чистый, сияющий, как родник. Затем — «дальнее рыданье», «прощанье с радостью души». Голос наполняется покаяньем и пропадает: «Сгинул он в каком-то диком поле...» А где же еще должен был пропасть голос красавицы, обвенчанной — в поле — с ветром? Но это не летнее ковыльное поле — это поле, по которому гуляет вьюга. Черная решетка темницы превращается в черный телефон, голос — пленник черного телефона, душа — отражение духа в теле — кричит от боли...
      Шестое и седьмое стихотворения теряют названия, их заменяют безликие звездочки. Строки становятся короче, стихотворения тоже. Шестое — двустопный амфибрахий, седьмое — двустопный анапест.
      «Клялась ты до гроба // Быть милой моей» — до гроба не получилось. Мы стали умней? Счастье до гроба? Бывает ли оно? Вновь возникают мотивы воды, отражений, лебедь — птица сказки, мечты — уплывает к земле — любовная лодка разбилась о быт; вода блещет одиноко — «дай войти в эти очи тяжелые» — в ней уже никто не отражается — только ночная звезда.
      Торжествующие цветы куртины осыпались — только посредине панели лежит полумертвый цветок. Лежит не в свете огней, а в белом сумраке — в белом саване — дня — «Как твое отраженье // На душе у меня».
      Букет чертополоха с клинообразными шипами словно возвращается в «Можжевеловом кусте». Мы снова входим вместе с лирическим героем в причудливые переплетения образов сна, связываем начало и конец любовной истории сквозными мотивами:

Я увидел во сне можжевеловый куст, Я услышал вдали металлический хруст, Аметистовых ягод услышал я звон, И во сне, в тишине, мне понравился он.

      Можжевельник наших среднерусских лесов — куст, ветвями которого устилают дорогу уходящим в последний путь, ягоды не вызревают. Можжевеловые кусты Крыма — почти деревья, священные для местных народов. Знойное солнце, ароматное облако смолистых запахов — звон цикад — красно-лиловые ягоды. Человек идет по траве, наступает на сухую ветку — ветка хрустнула под ногой — как хрустит металл? Солнечное полыханье поднятых мечей, звон битвы превращается в разрушение, в металлический хруст... Парная рифмовка словно бы укорачивает стих, дыхание становится тише и реже.
      Стена чертополоха возвращается мраком древесных ветвей, сквозь который просвечивает «чуть живое подобье улыбки твоей». Уже не видно лица — осталась лишь улыбка — Чеширский кот, — которая живет в сознании лирического героя. Ценность — «мне было довольно того, что след гвоздя был виден вчера» — тает, как развеивается аромат смолы.
      Надо растить свой сад! Но тучи рассеялись, наваждение ушло:

В золотых небесах за окошком моим Облака проплывают одно за другим, Облетевший мой садик безжизнен и пуст... Да простит тебя Бог, можжевеловый куст!

      Страсти улеглись, прощение послано, любовная история завершена. Казалось бы, цикл закончен. Но лирический герой вглядывается в свою душу, в свой «облетевший садик», настойчиво вопрошая: зачем? Почему мне была ниспослана эта любовь-испытание? Если все прошло, то что же осталось?
      Ответ на этот вопрос приносит кульминация духовная — девятое стихотворение «Встреча». Эпиграф его — камертон, по которому настроены важнейшие образы цикла: «И лицо с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавевшая дверь, — улыбнулось...» (Л. Толстой. «Война и мир»).
      Лирический герой — «вечный мизантроп», потерявший веру в жизнь, отчужденный от людей чередой тяжких испытаний, — вспоминает о первой встрече с женщиной, благодаря которой скорлупа недоверия дала трещину, а затем и вовсе растворилась в живительных лучах радости:

Как открывается заржавевшая дверь, С трудом, с усилием, — забыв о том, что было, Она, моя нежданная, теперь Свое лицо навстречу мне открыла. И хлынул свет — не свет, но целый сноп Живых лучей, — не сноп, но целый ворох Весны и радости, извечный мизантроп, Смешался я...

      Неугасимый свет жизни, освященной любовью, вновь зажегся для героя, овладел его мыслями и заставил открыть окно в сад — раскрыть свою душу навстречу проявлениям мира. Мотыльки из сада помчались навстречу абажуру («я словно бабочка к огню»), сама жизнь, сама любовь — один из них доверчиво уселся на плечо героя: «...Он был прозрачен, трепетен и розов».
      Радость существования — это высшее единство, и анализ, стремившийся классифицировать чувства и ощущения, порой разрушает эту радость:

Моих вопросов не было еще, Да и не нужно было их — вопросов.

      У человеческих поступков есть несколько уровней: уровень событийный, сюжетный, сущность которого понимается обыденным сознанием, и уровень, выводящий на бытие Мировой Души. История любви героя на первом уровне закончилась расставанием, но она подняла его душу над обыденностью, помогла ему познать в себе подлинного человека, до того скрытого коростой недоверия и горя, подарила свет — «целый ворох весны и радости». И помогает жить дальше — «под золотыми небесами, где проплывают облака», «над золотыми листьям аллеи»:

Простые, тихие, седые, Он с палкой, с зонтиком она, — Они на листья золотые Глядят, гуляя дотемна.

      Это эпилог — стихотворение «Старость». Повествование от третьего лица. Осень. Супруги, прожившие вместе жизнь, понимают каждый взгляд друг друга. К ним пришло прощение и покой, души их горят «светло и ровно». Крест страдания, который несли они, оказался животворным.

Изнемогая, как калеки, Под гнетом слабостей своих, В одно единое навеки Слились живые души их.

      С тех пор эти ель и сосна вместе растут. Их корни — сплелись, их стволы тянулись вверх рядом к свету... Прекрасная пальма осталась на горючем утесе.
      И пришло осознание, что счастье — «лишь зарница, // Лишь отдаленный слабый свет». Отсвет иной — высшей — радости. Но не это главное: кроме фатализма, в стихотворении — позитивное утверждение, что счастье — синяя птица, светлый конь — «требует труда»! Труда нашего, человеческого, который один способен создать противовес роковому принесли.
      Кольцевая композиция: свет листьев, образ человеческих душ — горящих свечей — в концовке стихотворения.
      Огненное смятение чертополоха переплавилось в золото понимания. Цикл — круг, роман завершен.

Домашнее задание
      Оформить страницу (формат А4) с одним из стихотворений Заболоцкого по выбору для классного альманаха «Любимые стихотворения XX века».
      На усмотрение учителя возможны письменная творческая работа на одну из данных ниже тем, написание реферата (см. темы рефератов на с. 195 учебника), подготовка выразительного чтения наизусть одного из стихотворений Заболоцкого.

Темы письменных творческих работ.
      1. Творческий принцип Н. А. Заболоцкого «Мысль — Образ — Музыка» на примере стихотворения «Лесное озеро» (или другого — по выбору учителя или учащегося).
      2. Сравнительный анализ стихотворения Н. А. Заболоцкого «Гроза» и отрывка из стихотворения А. С. Пушкина «Осень» (или стихотворениями. С. Гумилева «Шестое чувство»).
      3. Стихотворение Н. А. Заболоцкого «Я не ищу гармонии в природе...» (или другое по выбору учителя или учащегося): восприятие, истолкование, оценка.